Лекция 2. Творчество О.Э. Мандельштама (продолжение)

20 – е гг.

В поэзии и биографии Мандельштама 1920-1930-х отчаяние искупается мужественной готовностью к высокой жертве, причем в тонах отчетливо христианских. Строки 1922 Снова в жертву, как ягненка / Темя жизни принесли откликнутся в словах, сказанных поэтом, уже написавшим гибельные для себя стихи о Сталине, в феврале 1934 Ахматовой: "Я к смерти готов". А в начале 1920-х Мандельштам пишет свое отречение от соблазна эмиграции и противопоставляет посулам политических свобод свободу иного -духовного порядка, свободу самопреодоления, которая может быть куплена лишь ценой верности русской Голгофе: Зане свободен раб, преодолевший страх, / И сохранилось свыше меры / В прохладных житницах в глубоких закромах / Зерно глубокой полной веры.

Книга Tristia запечатлела существенное изменение стиля поэта: фактура образа все больше движется в сторону смыслового сдвига, "темных", зашифрованных значений, иррациональных языковых ходов. И все же здесь еще царит равновесие новых тенденций и былой "архитектурной" строгости. Впрочем, от прежней акмеистической ясности Мандельштам отходит и в теории. Он разрабатывает концепцию "блаженного бессмысленного слова", которое теряет свою предметную значимость, "вещность". Но закон равновесия царит и в теории слова: слово обретает свободу от предметного смысла, однако не забывает о нем. "Бессмысленное блаженное слово" подходит к границе "зауми", с которой экспериментировали футуристы, но не переходит ее. Такая техника постепенного отхода от опознаваемых деталей создает возможность для внезапного прорыва "узнавания" и удивления - как только читателю-собеседнику удастся пробраться сквозь поверхностные смысловые темноты. И тогда читатель одаряется ликованием "слепого", который узнает милое лицо, едва прикоснувшись к нему", и у которого "слезы... радости узнавания брызнут из глаз после долгой разлуки".

Так построены лучшие произведения поэта начала десятилетия (Сестры - тяжесть и нежность..., Ласточка, Чуть мерцает призрачная сцена..., Возьми на радость из моих ладоней..., За то, что я руки твои не сумел удержать... (все - 1920)).

В начале 1920-х Мандельштам скитается по южным областям России: посещает Киев, где встречает свою будущую супругу Н.Я.Хазину (автора двух мемуарных книг о Мандельштаме и первого комментатора поэта), короткое время живет в Коктебеле у М.Волошина, переезжает в Феодосию, где его арестовывает врангелевская контрразведка по подозрению в шпионаже, после освобождения оказывается в Батуми. Здесь Мандельштама вновь арестовывают - на сей раз береговая охрана меньшевиков (из тюрьмы его вызволят грузинские поэты Н.Мицишвили и Т.Табидзе). Наконец, изможденный до крайности Мандельштам возвращается в Петроград, какое-то время живет в знаменитом Доме искусств, где обрели приют едва ли не все оставшиеся в городе известные писатели, вновь едет на юг, затем обосновывается в Москве.

Но к середине 1920-х от былого равновесия тревог и надежд в осмыслении происходящего не остается и следа. Как следствие, меняется и поэтика Мандельштама: в ней теперь темноты все больше перевешивают ясность. Очень лично переживается расстрел Гумилева в 1921. Не оправдываются недавние упования на "отделение церкви-культуры от государства" и установление между ними новых, органических отношений по типу связи древнерусских "удельных князей" с "монастырями". Культуру все больше ставили на место. Мандельштам, как и Ахматова, оказался в двусмысленном положении. Для советских властей он явно был чужим, реликтом буржуазного прошлого, но, в отличие от поколения символистов, лишенным даже снисхождения за "солидность" былых заслуг, а потому оказывался не у дел.

Мандельштам все больше страшится потерять чувство внутренней правоты. Все чаще в поэзии Мандельштама возникает образ "человеческих губ, которым больше нечего сказать". Параллельно в тематику мандельштамовских стихов вползает зловещая тень безжалостного "века-Зверя". За ним проглядывают зашифрованные черты гоголевского Вия с его смертоносным взглядом (через скрытый пароним, то есть созвучие слов "век" и "веко" - в обращении демона Вия к нечисти: "поднимите мне веки"). Так переосмысляется язык библейского Апокалипсиса, который "зверем" именует грядущего антихриста. Судьба поэтического слова в поединке с самым кровожадным хищником, голодным временем, пожирающим все человеческие творения, отражается в Грифельной оде (1923, 1937). Здесь более чем примечательна густая темнота образов, лишенная малейшей прозрачности.

В 1925 происходит короткий творческий всплеск, связанный с увлечением Мандельштама Ольгой Ваксель. Затем поэт замолкает на пять лет. Эти годы заняты переводами и работой над прозой - автобиографией Шум времени, повестью Египетская марка (1928), эссе Четвертая проза (1930). Тон книгам задает трагическое напряжение между "большим", историческим, эпическим временем и временем личным, биографическим. Автор боится застрять в своем прошлом, потерять абсолютную свободу неукорененности и беспочвенности. Он отрекается от себя, от своей биографии, пытается себя преодолеть, победить. В Египетской марке эти мотивы доведены до надрыва. Главным героем Мандельштам выводит своего двойника, наделяет его сгущенными чертами "маленького человека" русской литературы в духе Гоголя и Достоевского и предает его подобию ритуального поругания. Никогда не дававший волю "нервам" в своей поэзии, Мандельштам здесь, по словам литературоведа Н.Берковского, "борзых игрового стиля затравляет до последних сил". Так автор расправляется с важнейшими для себя темами - страха, чести и бесчестия, дабы, подобно шуту или юродивому, обрести право без стыда выкрикивать последнюю правду.

На рубеже 1920-1930-х покровитель Мандельштама во властный кругах Н.Бухарин устраивает его корректором в газету "Московский комсомолец", что дает поэту и его супруге минимальные средства к существованию. Однако нежелание Мандельштама принимать "правила игры" обслуживающих режим "благовоспитанных" советских писателей и крайняя эмоциональная порывистость резко осложняют отношения с "коллегами по цеху". Поэт оказывается в центре публичного скандала, связанного с обвинениями в переводческом плагиате (свою отповедь литературным врагам он произнесет в Четвертой прозе, где отвергнет "писательство" как "проституцию" и недвусмысленно выскажется о "кровавой Советской земле" и ее "залапанном" социализме).

Дабы уберечь Мандельштама от последствий скандала, Н.Бухарин организует для него поездку в 1930 в Армению, оставившую глубокий след в том числе в художественном творчестве поэта: после долгого молчания в чаду "советской ночи" к нему вновь приходят стихи. Они яснее и прозрачней Грифельной оды, но в них уже явственно звучит себя последнее мужественное отчаяние и безысходный страх. Если в прозе Мандельштам судорожно пытался уйти от угрозы, то теперь он окончательно принимает судьбу, возобновляет внутреннее согласие на жертву: А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом, / Да, видно, нельзя никак.

Поэзия 30-х. Наследие поэта

С начала 1930-х поэзия Мандельштама накапливает энергию вызова и "высокого" гражданского негодования, восходящего еще к древнеримскому поэту Ювеналу: Человеческий жалкий обугленный рот/ Негодует и "нет" говорит.Так рождается шедевр гражданской лирики - За гремучую доблесть грядущих веков.... (1931, 1935).

Между тем поэт все более ощущает себя затравленным зверем и, наконец, решается на гражданский поступок: в ноябре 1933 пишет стихи против Сталина Мы живем, под собою не чуя страны... Стихи быстро получили известность, разошлись в списках по рукам, заучивались наизусть. Участь Мандельштама была предрешена: 13 мая 1934 следует арест. Однако приговор оказался сравнительно мягким. Вместо расстрела или хотя бы лагеря - высылка в Чердынь и скорое разрешение переехать в Воронеж.

Здесь Мандельштам переживает последний, очень яркий расцвет поэтического гения (Три Воронежские тетради (1935-1937)). Венец "воронежской лирики" - Стихи о неизвестном солдате (1937). Поэт проникает внутрь новой "яви" - безисторического и обездуховленного материка времени. Здесь он исполняется глубокой волей "быть как все", "по выбору совести личной" жить и гибнуть с "гурьбой" и "гуртом" миллионов "убитых задешево", раствориться в бесконечном космическом пространстве вселенной и наполняющей его человеческой массе - и тем самым победить злое время. Поздняя мандельштамовская поэтика делается при этом еще более "закрытой", "темной", многослойной, усложненной различными подтекстными уровнями. Это поэтика "опущенных звеньев", когда для восстановления сюжета стихотворения нужно восстановить образ-посредник. Образ-посредник может таиться в скрытой и переработанной цитате, зашифрованном подтексте, который с большим трудом поддается восстановлению неподготовленным читателем. Но он может скрываться и в сугубо индивидуальной иррациональной логике авторского мышления, взламывающего готовое слово и извлекающей его скрытые смысловые глубины, часто архаичные, восходящие к древним мифологическим моделям.

И все же темноты могут неожиданно высветляться: воронежская земля, земля изгнания, воспринята как целомудренное чудо русского ландшафта. Суровый и чистый пейзаж служит фоном для торжествующей темы человеческого достоинства, неподвластного ударам судьбы: Несчастлив тот, кого, как тень его, / Пугает лай и ветер косит, / И беден тот, кто сам полуживой, / У тени милостыни просит.

Отвергая участь "тени", но все же "тенью" ощущая и себя, поэт проходит через последнее искушение - попросить милостыни у того, от кого зависит "возвращение в жизнь". Так в начале 1937 появляется Ода Сталину - гениально составленный каталог штампованных славословий "вождю". Однако Ода Мандельштама не спасла. Ее герой - хитрый и мстительный - мог начать со своими обидчиками лукавую игру и, к примеру, подарить жизнь и даже надежду - как и произошло с Мандельштамом, который в мае 1937 отбыл назначенный срок воронежской ссылки и вернулся в Москву. Но простить и забыть оскорбление Сталин не мог: в мае 1938 следует новый арест Мандельштама (формально - по письму наркому Ежову генерального секретаря Союза Советских писателей В.П.Ставского). Поэта отправляют по этапу на Дальний Восток.

27 декабря 1938 в пересылочном лагере "Вторая речка" под Владивостоком доведенный до грани безумия Мандельштам умирает. По свидетельству некоторых заключенных - на сорной куче.

Наследие О.Э.Мандельштама, спасенное от уничтожения его вдовой, с начала 1960-х начинает активно входить в культурный обиход интеллигенции эпохи "оттепели". Вскоре имя поэта становится паролем для тех, кто хранил или пытался восстановить память русской культуры, причем оно осознавалось как знак не только художественных, но и нравственных ценностей.

Показательны слова известного литературоведа Ю.И.Левина, представителя поколения, "открывшего" Мандельштама: "Мандельштам - призыв к единству жизни и культуры, к такому глубокому и серьезному... отношению к культуре, до которого наш век, видимо еще не в состоянии подняться... Мандельштам - ...промежуточное звено, предвестие, формула перехода от нашей современности к тому, чего "еще нет", но что "должно быть". Мандельштам должен "что-то изменить в строении и составе" не только русской поэзии, но и мировой культуры".